Актриса. Лучшие стихотворения русских и зарубежных поэтов-классиков. Смягчается времен суровость, Теряют новизну слова. Талант — единственная новость, Которая всегда нова. «Талант — единственная новость, которая всегда нова», — сказал когда-то Борис Пастернак. Но как его распознать, и что это вообще такое? Чем живет литература сегодня? Композиция импровизации. Его способность импровизировать кажется ничем не ограниченной. Да, первое, что я бы сказала о Пастернаке, – это острейшее чувство даровитости или таланта, ясного, как Божий день: Талант – единственная новость, Которая всегда нова. Смягчается времен суровость, Теряют новизну слова. Талант единственная новость, Которая всегда нова. Меняются репертуары, Стареет жизни ералаш. единственная новость, Которая всегда нова» (Б. Пастернак). Преподаватель литературы и русского: Луферчик Ангелина Станиславовна. Тип урока: Урок-погружение.
Что Борис Пастернак называл новостью, которая всегда нова?
Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации.
Они и перепечатывали неопубликованные стихи. Да и сам роман «Доктор Живаго» , тоже в машинописи, мне довольно рано попал в руки. Признаюсь, в 16—17 лет я совершенно не оценила прозы, но стихи на меня подействовали самым сильным образом. А что касается главной встречи, то я даже не могу сказать, произошла ли она однажды или происходила много раз, продолжает происходить, потому что каждый раз что-то заново открывается. Так что это скорее встреча, которая продолжается всю жизнь. Их много, и они меняются с годами, меняются в связи с моим состоянием, когда что-то сильнее отзывается. Есть, конечно, и неизменные. Вообще-то, «ранними» их называть неверно, это достигнутая зрелость, это классика.
Сам Борис Пастернак от них потом как-то пытался отмежеваться, он находил в них лишнюю сложность и спутанность, но как раз эта «спутанность» и была совершенно необычайным новым словом в русской поэзии. Наш выдающийся филолог Вячеслав Всеволодович Иванов как-то сказал, что такое впечатление, что до книги «Сестра моя — жизнь» русская поэзия была как будто то ли глуховата, то ли подслеповата, а здесь появилась совершенно другая выразительность и какое-то другое зрение. Несомненно, у предшественников Пастернака всё было в порядке и со слухом, и со зрением. Чего они не могли — это передать настолько стереоскопичного, живого мира, шевелящегося, динамичного, каждую секунду иного. Как он говорит о саде: Он ожил ночью нынешней, Забормотал, запах… Читатель Пастернака видит, что он окружён живыми вещами, которые между собой вступают в постоянное взаимодействие, переходят границы, свет «пачкает нам рукава». В самих названиях книг «Сестра моя — жизнь» и «Поверх барьеров», можно сказать, содержится манифест Пастернака-поэта и Пастернака-человека. В частности, за этими словами просвечивает Франциск Ассизский с его «Песнью брату Солнцу»: Хвала Тебе, Господи Боже мой, о всех твореньях Твоих, и прежде всех — о господине брате Солнце, …о брате нашем Ветре… и так далее. У Пастернака все эти францисковы братья и сёстры, все творения как бы обобщились, слились в одну «сестру жизнь». Это необыкновенное единство с миром до Бориса Пастернака не звучало ни в русской, ни, я думаю, в мировой поэзии. Как и сметание всяческих граней, барьеров в сборнике «Поверх барьеров».
Он пришёл в поэзию с совершенно своим взглядом, со своим чувством, которого тоже не было до него. Один из первых критиков написал и это очень понравилось самому Пастернаку , что его стихия — это панегирик, что его стихи — это какие-то восхищённые гимны, о чём бы они не были: они могут быть и о тоске, и о каких-то странных поворотах судьбы, но вы всегда слышите восторженный и хвалебный голос. При всех значительных переменах, которые случались в поэзии Пастернака на протяжении его жизни, установка осталась той же. В поздних более спокойный голос, более упорядоченная речь — но восторг тот же: Прощай, лазурь преображенская И золото второго Спаса. Да, музыка его поэзии — музыка сплавленного звучания: О свежесть, о капля смарагда В упившихся ливнем кистях… Но под «музыкой» стиха я имею в виду не звучание, не фонику, а связь и перекличку образов, лёгкость, с которой возникают метафоры, сближения… Композиция импровизации. Его способность импровизировать кажется ничем не ограниченной. Да, первое, что я бы сказала о Пастернаке, — это острейшее чувство даровитости или таланта, ясного, как Божий день: Талант — единственная новость, Которая всегда нова. Читая Пастернака, ты чувствуешь всё время эту неистощимую стихию даровитости, в сравнении с которой другие авторы кажутся, скажем так, не слишком одарёнными. У них другая температура, другая скорость. Этот пастернаковский дар очень близок к темпераменту.
Само слово «темперамент» в поэзии, кажется, не появлялось до Пастернака, а у него это очень важное слово, оно значит почти то же, что душа. Как в стихотворении из книги «Сестра моя — жизнь»: Достатком, а там и пирами, И мебелью стиля жакоб Иссушат, убьют темперамент, Гудевший, как ветвь жуком. Вот там в первых стихах, о которых у нас шла речь ветвь намокает воробышком, а здесь она гудит жуком. Этот темперамент он чувствует и в себе, и в мире, и это как бы всех сближает. Очень горячее чувство. Мои телячьи бы восторги, Телячьи б нежности твои. Похожего на него поэта нет, я думаю, ни в какой европейской поэзии. У него много других тем, но вот эта как будто бы непродуманность, случайность, импровизация — тема, которую он очень любил и которая ему досталась от музыки. Он начинал ведь как музыкант, и те, кто его слушали, вспоминают, что особенно он любил импровизировать. Участие в творении, его расширение и напитывание?
На самом деле, конечно, то, что кажется беспорядком, — это очень высокий порядок, и в нём всегда очень много смысла, потому что второе отложенное призвание Пастернака — философия, которой он, как никто из русских поэтов, всерьёз занимался, собирался писать какие-то трактаты у известного философа Германа Когена, но потом резко всё это оставил. Тем не менее обе эти стороны — и музыка, и философия — вошли в его поэзию. Или этот больший вобрал остальные? И что ещё важно: в прозе он не раз говорит о том, что то, что называют даром, ещё можно назвать совестью. Такое, помните, у него есть про книгу, которую он хотел написать, что это «кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего». О совести он думал постоянно в связи с даром. Это кажется очень неожиданным, но это так.
Это еще 1931-й. Импрессионизм не из истории живописи, а собственный, пастернаковский еще не отброшен окончательно. С годами все реже Пастернак будет подпадать под власть стихии, мелодии и как раз впадёт в простую и ясную риторику. Такая поэтическая орбита свойственна многим планетам. Можно вспомнить и Блока, и Заболоцкого, и Есенина, порвавшего с имажинизмом. При этом проявляется и любовь к дидактике — совсем толстовская, для снобов невыносимая. Что это за декларации: «Быть знаменитым некрасиво», «Во всем мне хочется дойти до самой сути». Слишком декларативно, прозаично, навязчиво. Но здесь можно разглядеть и «прекрасную ясность». Он был частью утонченного извода советской культуры. И это была вовсе не скудная среда — и в музыкальном, и в театральном мире, и в научном, и в литературном. Он создавал язык для этой среды. Есть легенда, что Сталин как-то сказал о Пастернаке: «Оставьте этого небожителя». И без таких «небожителей» советский народ был бы неполным. Возможно, нигде и никогда у столь непростого поэта не будет так много понимающих читателей, как у Пастернака в 1970—80-е годы. Когда о переводах говорят, как о литературной каторге, — обидно за «высокое искусство». Некоторые пастернаковские переводы воспринимаются как взлеты его поэзии: «Стансы к Августе» из Байрона, «Цвет небесный, синий цвет» из Бараташвили. Но, конечно, то, что переводы были востребованы советской издательской машиной, — немаловажно. Для той эстетики, которая победила в СССР в середине тридцатых, оригинальная поэзия Пастернака оказалась слишком новаторской, недопустимо модернистской. А «освоение классического наследия» входило в государственную просветительскую программу. Шекспир, Гёте — это звучало солидно. К тому же его тянуло к эпосу, он создал сбивчивую панораму первой русской революции. Гёте помогал развивать эпическую линию.
Продолжали и продолжают по сей день работать «ярмарки тщеславия», где печатают и читают если читают ещё друг друга различные члены всевозможных «союзов писателей», получают какие-то гранты, какие-то награды в конкурсах и т. Но путь к читателю у них уже закрыт. Если не навсегда, то очень надолго. Я помню эту безысходность 90-х, когда никаких надежд на Встречу с читателем не осталось — и никакого просвета впереди. Эти годы и поломали большинство судеб тех людей, кого призвала поэзия в 80-е. И песня Цоя «Последний герой», который через посвящение Талькова, упоминается во Вступительном слове, обретает буквальный смысл. Мы пришли после «последнего героя»… И лишь с появлением Интернета через 10 с лишним лет стали приоткрываться хоть какие-то окошки для связи. Но читатель был уже убит. Зато появились тысячи пушущих, и это уже пришло другое время... Пишущим стихи помогают жить, и ничего в том дурного нет. Только вот поэту стихи если и помогают, то умирать... Я немало и сил, и лет уделил позже анализу тех ритмов, которые творились тогда как бы сами собою. У каждого стихотворения — индивидуальный ритм, своя форма, ни на что не похожая. К слову, стихи Якова вовсе не верлибр, здесь рецензенты ошиблись. Верлибр, несмотря на свою формальную свободу или благодаря ей? А в такой поэтике, как у Якова Рокитянского, обострена до абсолютного накала, какой только возможен в поэзии, индивидуальность — и самой личности, и каждого стихотворения в отдельности. Да, это ни на кого не похожий, глубоко личный «поток сознания», своего рода «лирический дневник», но парадоксальным образом впрочем, как и всегда в поэзии личная судьба становится типичным срезом и времени, и культуры, и нашей истории. И потому личное — через поэзию — делается близким многим душам, пережившим схожие сломы и крушения своих надежд. В такой ритмике, как у Якова, жить нельзя. В ней можно только умирать. Писать в этих ритмах можно год, два, три… Больше не выдержишь. Это ритмы смерти, а не жизни. Но поэт не выбирает свой ритм — поэзия выпевается в нём только так, как естественно для неё в определённом времени и состоянии культуры. Поэт не может иначе. Не случайно и закончились стихи у Якова с началом 90-х. Прежние ритмы уже не звучали, они были органичны только для очень кратного периода в культуре. А новые лежали уже не вокруг вокруг — простёрлась глухота и «рыночная пустыня» , а в подземных культурных токах, среди её незримых корней.
Актриса. Борис Пастернак
Читать стихотворение автора Бориса Пастернака «Актриса», анализ произведения поэта, скачать все текста стихов на сайте бесплатно. единственная новость, Которая всегда нова. Меняются репертуары, Стареет жизни ералаш. Нельзя привыкнуть только к дару, Когда он так велик, как Ваш. Шаламов приводит цитаты из известных поэтов: «Талант — единственная новость, которая всегда нова» — Пастернак. Талант — единственная новость, Которая всегда нова. Борис Пастернак. С чего-то надобно начать (уже два раза луна сходила на нет и становилась совершенно округлой), а я всё сижу, никакого толку, успела лишь спросить Евгения Борисовича Пастернака: смягчается. желаю, чтобы время для нее больше никогда не останавливалось, чтобы она работала активно и плодотворно и радовала нас новыми открытиями, ибо – вернемся к Борису Пастернаку и еще раз согласимся с ним: «Талант – единственная новость, которая всегда нова». Смягчается времен суровость, Теряют новизну слова. Талант – единственная новость, Которая всегда нова. Меняются репертуары, Стареет жизни ералаш. Нельзя привыкнуть только к дару, Когда он так велик, как ваш.
Стихотворения и поэмы: Борис Пастернак 57 стр.
Стихотворения и поэмы в двух томах. Талант — единственная новость, / Которая всегда нова. Из стихотворения «Анастасии Платоновне Зуевой» (1957) Бориса Леонидовича Пастернака (1890— 1960). Актриса(Анастасии Платоновне Зуевой)Прошу простить. Я сожалею.Я не смогу. Я не мысленно — на юбилее,В оставленном седьмом и радуюсь, и пла.
Борис Пастернак — Актриса: Стих
единственная новость, которая всегда нова. Талант — единственная новость, Которая всегда нова. Актриса. Талант — единственная новость, Которая всегда нова. Меняются репертуары, Стареет жизни ералаш. Нельзя привыкнуть только к дару, Когда он так велик, как ваш.
Борис Пастернак — Актриса
Нельзя привыкнуть только к дару, Когда он так велик, как ваш. Он опрокинул все расчеты И молодеет с каждым днем, Есть сверхъестественное что-то И что-то колдовское в нем. Для вас в мечтах писал островский И вас предвосхищал в ролях, Для вас воздвиг свой мир московский Доносчиц, приживалок, свах. Движеньем кисти и предплечья, Ужимкой, речью нараспев Воскрешено замоскворечье Святых и грешниц, старых дев. Вы — подлинность, вы — обаянье, Вы вдохновение само.
А самое главное, Анастасия Зуева была настоящим человеком. Никому не завидовала, любила смех, радость и конечно жизнь. Была очень приветливой, внимательной, заботилась даже о студентах Школы-студии МХАТ, приводила их домой, старалась накормить, обогреть, подкинуть деньжат, как-то по-человечески поддержать. Она была очень искренна в своих эмоциях, перевоплощалась исключительно на сцене, а в жизни совершенно не умела играть, притворяться, быть не самой собой.
У неё всегда была масса поклонников и как женщины, и как талантливой актрисы. На улицу она выходила в шляпке, перчатках, в абсолютном параде, следила за собой и была всегда безумно очаровательна. Когда-то её хороший знакомый, завсегдатай её хлебосольного дома - Борис Пастернак, не имея возможности появиться на вечере с приглашёнными гостями по поводу дня рождения актрисы, посвятил ей и её неподражаемому таланту стихотворение, причём не только в творческом, но и в человеческом плане. Теперь эти строчки всегда с ней, высечены на памятнике, на могиле прекрасного человека, известной актрисы...
Это было замечено еще формалистами в начале ХХ века, и, как писал Виктор Шкловский, «поэтическая речь неестественна». Явление культуры отличается от простой коммуникации. После выявления авторского стиля ты задаешь себе вопрос: а что, собственно, сказал тебе писатель? Есть ли в том, что сказал тебе автор, какие-то новые сведения о человеке? Литература — это всегда сведения о человеке. Даже если это пейзажная лирика, она должна быть сообщением чего-то, о чем ты не знал, о человеке.
О человеке-авторе или о тех чертах и свойствах, которые присущи либо не присущи читателю. Тебе должно что-то открыться, на что-то ты должен взглянуть по-новому. Читателю, в идеале, необходимо обладать эстетической любознательностью — стремлением открыть что-то, чего он не знал. Литература должна соответствовать этой художественной функции и ориентироваться именно на такого любознательного читателя. Понятно, что этой любознательностью обладают далеко не все: кто-то удовлетворяется тем, что перечитывает Гончарова, Диккенса, Джойса и других классиков литературы. Но с таким консервативным подходом нечего делать ни в издательстве, ни в толстом литературном журнале. Профессионалу же необходима художественная любознательность, стремление и умение увидеть в произведении что-то новое — то, чего еще никогда не было. И вот, когда в тексте это новое есть, ты можешь признать произведение качественной литературой. Хотя и бывает так, что текст тебе в общем-то и не близок, он может быть тебе даже неприятен. Совсем недавно в редакцию пришел текст, который написал мальчик — так называемый «антифашист», вступивший в борьбу со «скинхедами».
Увы, но смыслом борьбы «антифашистов» со «скинхедами» довольно скоро стало разбивание голов друг другу… Так вот, повесть представляет собой опыт этого молодого человека, его мироощущение — с готовностью так легко проститься с жизнью, с борьбой, с агрессией, с образом врага, с описанием столь необычного образа жизни. Крайне неприятный текст, но очень яркий, со своим языком и, действительно, с новыми сведениями о жизни. Наверное, я напишу к этой повести предисловие, которое будет начинаться словами: «А мои дети не такие». Чужой, даже можно сказать, враждебный текст, но мы его напечатали. Потому что это литература, это, действительно, новое слово и свой органический, естественный язык. Вот пример того, как литераторы — в ущерб личным вкусовым пристрастиям — признают неблизкие им произведения качественной литературой. Каких авторов Вы любите, какую литературу читаете для души, а не по работе? Я уже усталый читатель. Слишком много прочтено, и иногда кажется, что новое уже не вмещается ни в память, ни в разум. Скажем, когда я был молодым человеком, то стихи запоминал со второго чтения.
Были у меня, разумеется, любимые поэты, которые, впрочем, так любимыми и остались, и их я готов читать километрами. Помню, как после вручения премии «Поэт» Александру Кушнеру в телевизионном интервью меня попросили обосновать мой выбор. Я ответил: «Как я мог не проголосовать за Кушнера, когда я могу читать его стихи наизусть в течение полутора или даже двух часов? Я почитал минут десять, они поняли, что проиграли, и на этом интервью закончилось. Тот объем прочитанного в юности — стихов, прозы, статей — живет во мне до сих пор и, заполняя резервуары памяти, разумеется, притупляет интерес к новому, способность полюбить его столь же страстно, как это было раньше. Я начинал как критик поэзии, написал несколько книг, десятки статей, сотни рецензий, и стихи новых для меня авторов теперь уже часто остаются на поверхности моего восприятия, не погружаясь вглубь. Я могу их оценить, понять, проанализировать, но принять к сердцу, внутренне пережить их уже не получается. Со мной все-таки остаются те поэты, которые я успел полюбить 20, 30, даже 40 лет назад. Имена пяти таких с юности любимых поэтов я уже назвал: это лауреаты премии «Поэт», в выборе которых я принимал участие. К ним я могу прибавить имя замечательного и очень интересного поэта Геннадия Русакова, которого я очень ценю, поэта без шумной известности.
Кстати, это пример художника, живущего очень интенсивной духовной жизнью, человека религиозного, хотя и обходящегося в своих стихах без каких-то внешних признаков и аксессуаров религиозности. Это качество я ценю гораздо больше, чем церковную орнаментальность в поэзии, которая встречается, например, в стихах, написанных к церковным праздникам — к Благовещению, к Рождеству и так далее. И если уж мы заговорили о духовной поэзии, то ее образцом для меня служат стихи Бориса Пастернака из романа «Доктор Живаго». В них ведь тоже очень мало внешних признаков церковности и религиозности, воплощенной не явно, а незримо — в том духе, который наполняет и пейзажные, и любовные, и прочие стихи Пастернака. Последним ярким для меня поэтическим открытием был Борис Рыжий — молодой поэт из Екатеринбурга, который очень стремительно и выразительно начал, был замечен и услышан, но распорядился со своей судьбой немилосердно, покончив с собой в 27 лет.
Чурайся старых своден. Ни в чем не меряйся с врагом, Его пример не годен. Чем громче о тебе галдёж, Тем умолкай надменней.